 |  |
Авторизация
| Главная / Статьи / Archive issues / Развитие личности №2 / 2004 / О концепции «детство» в древнеримской литературе (окончание) |
Личность в контексте культуры
Стр. «28—38»
О концепции «детство» в древнеримской литературе 1
Трагедии Сенеки в школьном театре Возрождения
Луций Анней Сенека (ок. 4 г. до н.э. – 65 г.) государственный деятель, воспитатель (в частности, Нерона), придерживался идей стоицизма, которые, однако, «взрывал» углубленным пониманием личного начала в человеке. Сенеке приписывают авторство ряда трагедий, главное значение которых определилось в эпоху Возрождения: именно по ним постигали категорию трагического европейские драматурги, не исключая и Шекспира; греческая трагедия не была столь известна. «Мало того, что его читали в школах; его трагедии входили в постоянный репертуар школьного театра» [1]. Если Сенека и был автором, то писал он трагедии в молодости или в старости – неизвестно. Связать время воспитательной деятельности и время написания пьес невозможно. Однако вопросы о «детском» в римской литературе правомерно рассмотреть на примерах трагедий – сердцевины античной жанровой системы.
Дети – роли без слов и действия
Сенека в своих трагедиях иногда выводил детей на сцену (вернее, актеров, игравших их роли). Дети богов или царей (других детей античная трагедия «не знает») так или иначе гибнут – в гибели их основная драматургическая функция. Кроме того, дети-персонажи выступают ходячими доказательствами страстей главных персонажей – мстительности, жестокости, безумия и т.п. Все это роли без слов и практически без действия.
Стоическая идея и образ ребенка-царя
Исключение составляет единственная реплика «Мать, пожалей!», которую произносит в трагедии «Троянки» сын погибшего троянца Гектора, ребенок-царь Астианакс в ответ на стоический призыв матери Андромахи умереть свободным. Однако и эта реплика, будто бы намечающая психологическую разработку образа, не дает персонажу самостоятельного значения в трагедии. Образ ребенка последовательно служит «лепным материалом» для более важных фигур – смятенной Андромахи, великодушного Геркулеса, жестокосердного Улисса. Наследник Трои, теряющий ее в момент наследования, являет собой образец староримского идеала человека: он свободен – в подчинении воле старших (матери) и в принятии смерти. Вместе с тем он не равнодушен к жизни – этот момент уже определяет идеологию жизнелюбия, культивируемую так называемым сенатским «меньшинством», к которому принадлежал и Сенека.
Плач ребенка-царя
Примечателен стилевой прием, с помощью которого Сенека не сообщает впрямую о слезах Астианакса, но ясным намеком отсылает к историческому примеру плача царя-ребенка. Андромаха говорит о давней победе Геркулеса над Лаомедонтом и наследном сыне его Приаме, она приводит беспощадному Улиссу пример Геркулеса, некогда пощадившего малолетнего врага:
И прежде пришлось Трое слышать плач
Ребенка-царя: малолетний Приам
Алкида смирил свирепого гнев.
Тот безудержный, тот, чья огромная мощь
Чудовищных всех одолела зверей,
Кто, Дита дверей запоры взломав,
Из мрака путь проложил назад,
Побежден был слезой младенца-врага
И сказал: «Возьми правленья бразды,
На престоле сиди, как отец твой, но
Не наследуй с жезлом вероломства его [2].
Поскольку сенековские «Троянки» ближе не к еврипидовым источникам – трагедиям «Гекуба» и «Троянки», а к римским историческим трагедиям, утверждению «римского мифа» помешало бы наглядное изображение на сцене детской слабости – слез. По обыкновению людей античной культуры, больше доверяли глазам, чем слуху. Словесное выражение детской слабости – «Мать, пожалей!» – все же не так явно выдает состояние ребенка. «Модернизация» еврипидовых «Троянок» привела к тому, что полумифический ребенок Приам мог плакать, а его малолетний внук, личность для римлян «историческая», – плакать не мог. С более «современного» Астианакса могли брать пример юные римляне. В их числе вполне мог оказаться царственный воспитанник Сенеки – Нерон.
Улисс, опасающийся будущей мести Астианакса, не поддается мольбам матери и разрешает ей лишь проститься с сыном. Прощальный монолог Андромахи прерывается дважды: первый раз Улиссом, торопящим ее скорбь, второй раз – сыном (тут-то и звучит единственный раз молящий детский голос). Контрастные реплики Улисса и мальчика усиливают переживания матери. Происходящее в это время действие описывается Андромахой, при этом использовано наглядное, природе уподобляющее сравнение:
Что ж за меня ты держишься?
Бессильные объятья материнские
Не защитят. Как, льва услышав рыканье,
Бычок безрогий к робкой жмется матери,
Но тотчас мать убив, добычу меньшую
Хватает хищник челюстями мощными
И прочь несет, так от груди моей тебя
Враг отрывает. <…> [3]
История Астианакса – самая большая по объему часть трагедии, хотя и не ключевая. После душераздирающего прощания настает черед Елены Троянской рассказывать о невыносимых духовных муках, и только потом вестник сообщает о смерти ребенка-царя в монологе, полном пышных сравнений с природой.
Гибель Астианакса – попутный сюжет
История Астианакса играет в трагедии такую же роль, как на скульптурном памятнике фризовая «лента» с наглядным представлением попутного сюжета, сопутствующего главному сюжету – трагедии троянок:
Но вот сквозь толпы горделивой поступью
Улисс идет и тащит следом за руку
Приама внука; не помедлив, на стену
Дитя взошло. На башне, на вершине став,
Толпу вокруг обвел он взором огненным,
Не устрашенный. Словно зверя мощного
Детеныш нежный, силы не имеющий
Клыком разить свирепо, все ж с угрозою
Врага кусает, тщетной полный ярости,
Так мальчик, схваченный рукою вражеской,
Был горд и гневен. Тронут весь народ, вожди
И сам Улисс. Не плачет только тот, о ком
Все плачут. Тут, едва лишь прорицателя
Слова Улисс услышал и призвал богов
Жестоких, – добровольно сын твой ринулся
На землю царства дедова [4].
Развернутое описание гибели, укрупнение возвышенно-героического образа, мелкая детализация, насыщенность текста обычны для стиля Сенеки. Примечательно в этом отрывке только то, что речь идет о ребенке – не покорной жертве, а свободном человеке. Даже смерти Гектора посвящено меньше стихов. В других трагедиях Сенека говорит о поведении детей и отроков в момент гибели крайне скупо, изредка довольствуясь констатацией стойкости. «Троянки» в этом плане отличны.
Взрыв стоицизма в истории Астианакса
Самоубийство ребенка укладывается в учение стоиков, потому не является в строгом смысле трагическим моментом. Стоицизм в корне противоречит жанру трагедии [5]. Однако образ Астианакса противоречит и стоической бесстрастности, его единственная реплика расходится с образцово стоической картиной смерти. С.А. Ошеров указывает на отсутствие нравоучительного смысла в истории Астианакса и добавляет: «Богатая действием, она рассчитана если не на любопытных слушателей, которым все равно известно, что хитрость матери не удастся, то на интерес к психологическому поединку (выделено мною. – И.А.) двух противников и прежде всего – на пробуждение сострадания, о котором Андромаха тщетно молит Улисса и которое должен почувствовать зритель» [6]. Именно «взрыв» ортодоксального стоического безразличия к страстям и смерти привел к тому, что история ребенка-царя в «Троянках» получила самостоятельное художественно-литературное обоснование, хотя сам Астианакс – лишь фигура на фризовой ленте, опоясывающей литературный памятник троянкам.
В пору когда жил Сенека, боги уже воспринимались условными персонажами театра, в котором все чаще шли трагедии из современной римской жизни. Два типа миропонимания – мифологическое и «реальное» – противоречили друг другу. Сенека придерживался реальных взглядов на отношения между людьми, на эмоциональную жизнь человека. Таким образом, вопрос о детях, их происхождении и судьбе, о сущности отношения к детям в его творчестве получал двойное освещение.
Мифологическое и «реальное» в вопросе о ценности детей
В трагедии «Медея» два антагониста – Медея и ее бывший супруг Ясон – ведут спор по ряду этических вопросов и, в частности, о детях:
Ясон
Уйми же гнев, в душе твоей бушующий,
О детях вспомни!
Медея
У Медеи нет детей
Есть пасынки Креусы.
Ясон
Детям изгнанных
Родит царица братьев, слабым – сильная.
Медея
Да не придет тот день, когда смешается
С высоким родом гнусный род и братьями
Сизифа внуки станут внукам Фебовым [7].
Ясон приводит житейски разумный довод. Довод Медеи не менее разумен, но с эстетической позиции: рядом с потомками бога-олимпийца не могут быть потомки грешника, посмертно наказанного богами. Настоящие дети и будущие дети двух жен Ясона относятся к разным эстетическим рядам в патриархальном миропорядке.
Детоубийство – конец старого миропорядка
Фактическая победа достается Медее-детоубийце, моральная же победа остается за «побежденным» Ясоном. Медея убивает детей на глазах зрителей, тем самым нарушается одно из правил аристотелевской поэтики трагедийного жанра. При этом Сенека не прибегает к обычной в таких случаях пышной описательности происходящей гибели. Дети на сцене, ни живые, ни мертвые, не интересуют драматурга, слушателя или зрителя, хотя картина убийства полна обычных для Сенеки подробностей. Все внимание приковано к Медее, особенно когда волшебница, завершив свое кровавое дело, возносится ввысь на колеснице, запряженной драконами. В «Медее», как в и других трагедиях, значение детей-персонажей сведено к узкой функции усилить впечатление от целого действия и отдельных персонажей. Вместе с тем отец, мать, кормилица выражают разное к ним отношение; собственно, гибель детей обусловлена разрывом единства отношения, произошедшим по вине аргонавтов во главе с Ясоном. Аргонавты разорвали старые связи мира, нарушили высшую нравственную и эстетическую ценность – патриархальность семейно-родового уклада. Медея – лишь «порождение» похода аргонавтов, она довершает начатое ими разрушение миропорядка [8]. Дети Ясона должны пасть жертвой богам за нарушение миропорядка, вместе с тем Медея фактом детоубийства доказывает, «что и в небе нет богов», по финальной сентенции Ясона.
Сближение концептов «детство» и «смерть»
Мироощущение римлян в период упадка давало волю тревоге за детей. Концепты «детство» и «смерть» максимально сблизились, может быть, как никогда больше, в истории европейской культуры. Наше гуманистическое представление о том, что дети первыми идут на заклание при «прогрессивно-революционном» развитии, рождалось в эпоху Нерона и династии Флавиев.
Сенека о младенце Геркулесе
В трагедии «Геркулес в безумье» Сенека напоминает: рожденье бессмертных и великих «стоит дорого», иными словами, утверждает ценность детей, тем большую, что даже богам в младенчестве может грозить гибель. Здесь смерть спорит с бессмертьем, конечное с бесконечным – в пределах тела, а само тело есть неукрощенная бездна. Царь Амфитрион, состарившийся земной отец Геркулеса, ведет диалог-спор с царем-тираном Ликом о происхождении Геркулеса и ссылается на пример Юпитера, который был укрыт в Идейской пещере матерью Реей от Сатурна, пожиравшего своих детей:
Из чрева матери исторгнут молнией,
К отцу-молниевержцу сын приблизился.
А тот, кто гонит тучи, правит бег светил,
Младенцем в критской скрыт пещере не был ли?
Тревогой платят все, родив великое,
Всегда рожденье бога стоит дорого[9].
Великие деянья божественных младенцев
Великие деянья божественных младенцев начинаются в пору, когда обычные смертные бессильны. Амфитрион начинает перечислять подвиги Геркулеса с младенчества:
... Его с рождения
Вражда Юноны гонит. В дни младенчества
Сын был ли в безопасности? Чудовищ он
Душил, не зная, что такое чудище!
Ползли два гада с гребнями, навстречу им
Младенец полз, смотрел в глаза пылавшие
Змеиные спокойным, тихим взглядом он,
Был безмятежен, в кольцах тесных сдавленный.
Ручонкой нежной шеи сжал раздутые,
Готовясь к бою с гидрою [10].
Неоднократно критикуемый за неумеренную пышность стиля, Сенека и здесь остался верен себе: множество ярких деталей усиливает впечатление от образа. Словами переданная картина должна была не уступать в силе живому зрительному впечатлению от пластического изображения. Событие будто вновь увидено глазами старого Амфитриона, всю жизнь ждущего за бедой беду. Обратим внимание на интонацию воспоминания, обращения к прошлому, на характерное именно для латинской литературы чувство времени, в котором мифологическое мироощущение переходит в историческое и лично-биографическое миропонимание.
Человеческий младенец и герой божественного происхождения
В сенековском Геркулесе соединяются человеческий младенец, безмятежный, нежный, бессмысленный, и герой божественного происхождения, наделенный невероятной силой, подверженный безумию, худшему, чем младенческая бессмысленность. Резкая контрастность образа усиливается оппозициями, в которых связь выстраивается и парадигматически, и синтагматически, т.е. непримиримо-противоположно и взаимопритягательно. Малолетний богочеловек и его могущественный враг Юнона; сильный сын – бессильный отец; нравственный разум отца – внезапное безумие сына; настоящий подвиг младенца Геркулеса, убившего чудищ, не зная что такое чудища, – и ложный подвиг взрослого Геркулеса, убившего жену и детей в забвении кто они. В двух системах счета, по двум шкалам свести эти противоположности и можно и нельзя. Можно, соединив прошлое и настоящее памятью, как поступает отец Амфитрион, нельзя потому, что время не повернуть, и Геркулес никогда не вернется в состояние младенческой безвинности.
Свобода и рабство Геркулеса
В системе оппозиций реализуется идея свободы, очень важная для Сенеки. Геркулес, истребитель чудовищ, жестоких царей, добровольно носит ярмо раба. Именно оно, по мнению коварного Лика, не позволяет Геркулесу быть причисленным к сонму богов. «Кого в несчастье видишь, знай, что смертный он», – реплика Лика соответствует парадигматической шкале, она бескомпромиссно разводит Геркулеса и богов. Ответ Амфитриона: «Кого отважным видишь, тем несчастья нет», – подает надежду синтагматическим притяжением отваги и бессмертия.
«Кем он рожден, что богом стать надеется?» – вопрошает Лик. Божественное происхождение доказывается враждой Юноны, великими испытаниями и великими же подвигами, но воочию видимо было лишь в детстве – когда «спокойным, тихим» взглядом младенец смотрел в пылавшие глаза чудовищных змей. Детство Геркулеса – это время действительного равенства с богами: уверенная в себе сила, покой вне добра и зла, свобода от рабства людей.
В «Геркулесе в безумье» выразилось кризисное представление о нарушенном порядке ухода людей в мир мертвых, когда первыми умирают молодая жена Геркулеса и его дети, а старый дед Амфитрион остается жить. Смерть ближе к юным, чем к старикам – в циклическом времени античного сознания. Хор поет: «Жизни первый час жизнь на час убавил» [11]. Ту же мысль в ином контексте Сенека высказывает в «Нравственных письмах к Луцилию»: «Каждый день мы умираем, потому что каждый день отнимает у нас частицу жизни, и даже когда мы растем. Наша жизнь убывает. Вот мы утратили младенчество, потом детство, потом отрочество. Вплоть до вчерашнего дня все минувшее время погибло, да и нынешний день мы делим со смертью. Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестанем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней, а шли мы долго» [12].
Первое же письмо к ученику Сенека посвящает вопросам о личном времени человека – занятие философией сберегает время для себя. Сенека напоминает адресату о радости на празднике совершеннолетия и продолжает мысль о времени: «Еще большая радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребяческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ребячливость. И это тем хуже, что нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки – мнимых, а мы – и того и другого» [13]. Назидание раскрывает уже существующее в римской культуре представление о психологическом парадоксе, при котором детство (младенчество) не перестает быть, оно остается в человеке до старости. Этот парадокс оценивался отрицательно, он противоречил римскому идеалу человека – зрелого мужа. Несовпадение «физических» и «психических» границ детства, рождающее понятие «ребячливости», осложнялось еще сближением младенчества со смертью. Сенека, рассуждая о необходимости снять маску со смерти, даже прибегает к оксюморону «взрослые дети»: «Что случается с детьми, то же бывает и с нами, взрослыми детьми: они пугаются, если вдруг увидят в масках тех, кого любят, к кому привыкли, с кем всегда играют» [14].
Уничтожение границ детства
Такой ход философско-психологических умствований уничтожал установленные древним обрядом границы детства, превращал детство в символ, отныне и постоянно действующий в культуре. Вместе с тем сама действительность времен Нерона давала во множестве примеры «взрослых детей», жадных до золота, преходящих наслаждений, дорогих игрушек. Сенека в череде риторических вопросов ставит и вопрос о широко распространившейся педофилии (ее саму он не отрицает): «Или, по-твоему, живут не вопреки природе <...> те, кто старается, чтобы отрочество блистало и за пределами должного срока? Есть ли что-нибудь более жестокое и более жалкое? Он никогда не станет мужчиной, чтобы дольше быть утехой для мужчины! Но ради этой гнусности у него пришлось отнять его пол, почему бы не отнять и возраст?» [15]. Это реальное явление выводило вопрос о сущности и границах детства за рамки отвлеченных идей – в круг повседневно-житейских проблем этики.
Истории для школ
По письмам к Луцилию можно дополнить представление о круге «детской», «школьной» или «ребяческой» словесности в римском обществе. Сенека допускает, что его этические примеры Луцилий не воспримет должным образом: «Эти истории, – скажешь ты, – петы-перепеты во всех школах! Когда дело дойдет до презрения к смерти, ты начнешь рассказывать мне про Катона» [16]. Катон, читавший в ночь перед самоубийством Платона, спартанский мальчик Муций, сжегший руку на глазах пленивших его врагов, Сократ, не захотевший покинуть темницу ради избавления людей от страха, – таковы примерные истории для школ, моралистика дидаскалов и риторов, раскрывавшая юношеству идеи стоицизма. Кроме того: «Нет столь ребячливых, чтобы они боялись Цербера, и тьмы, и прозрачной плоти, одевающей голые кости» [17], – здесь Сенека выступает против Эпикура и выражает свое скептическое отношение к фольклорным верованиям.
Мудрость достигается в старости
Внимание к категории возрастов, характерное для античной культуры в целом, у Сенеки особенно напряженное, как и переживание «ускользающего и летучего» времени. «Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше», – такой сентенцией Сенека подкрепляет завет «береги и копи время» [18]. Природа дала время человеку, но то был дар, исчезающий прежде, чем человек осознает его ценность. Интересно, что Сенека связывает веселость с умудренной философическими занятиями старостью [19], а не с детством и юностью, как принято в Новейшее время. Более того, его образ мудреца мало чем отличается от современного символа мудрости – ребенка, разве что «непоколебимостью»: «Я научу тебя, как узнать, что ты еще не стал мудрым. Мудрец полон радости, весел и непоколебимо безмятежен; он живет наравне с богами» [20]. Однако Сенека видит противоположность ребенка и взрослого: «Не ново, что многое, вырастая, изменяется. Был ребенком – стал взрослым, и качество уже другое: ребенок неразумен, взрослый – разумен. Многое благодаря приросту делается не только больше, но и другим» [21]. Современное представление о минувшей поре детства как о невосполнимой утрате радости и высшей мудрости диаметрально противоположно античному представлению об обретении радости и мудрости, об изживании всего детского в зрелом человеке – римском идеале.
Переход мифологического мироощущения в историческое и лично-биографическое миропонимание сопровождался в творчестве Сенеки особым интересом к вопросам о свободе и староримских ценностях, что соответствовало мироощущению упадка.
В пограничном положении между жизнью и смертью
Дети в трагедиях Сенеки всегда предстают в пограничном положении между жизнью и смертью. Смерть ближе к младенцам, чем к старикам – таков парадокс жизни, подтверждаемый мифологическими и «реальными» примерами. Уже младенчество таит в себе смерть, ведь «каждый первый час жизнь на час убавил». Самоубийство для ребенка, как и для взрослого, – выход, избавляющий от страданий жизнь, смысл которой в достижении мудрости и радости. Ребенок весь во власти родителей, но ему дана свобода разумного понимания жизни и свободного выбора между жизнью и смертью.
Разрушение целостного подхода в понимании детства
Понимание детства в римском обществе на переломе эпох характеризуется разрушением целостного подхода, освященного греческой и италийской стариной. Кризис понимания связан прежде всего с переосмыслением основных категорий – времени, свободы, личности.
Римские писатели не могли признать самоценность детства, однако затруднялись помещать его в старую ячейку иерархических ценностей, которая была к услугам каждого с древних времен. Никто из них не хотел уподобиться Регулу и написать произведение о ребенке и для ребенка.
«Непрестижность» писательства для детей косвенно подтверждается сравнением эллинской и ближневосточной культуры с римскою культурой. С.С. Аверинцев, сравнивая греческую «литературу» и ближневосточную «словесность», нашел «общий знаменатель» двух различных культур и типов человека в «особой предрасположенности к «школьным» восторгам умствования», при этом прибавил: «Но для тех и для других умственная выучка есть предмет всепоглощающей страсти, определяющей всю их жизнь, и обладатель ее представляется им самым великим, самым достойным, наилучше исполнившим свое назначение человеком. / <...> / Римлянину импонирует солидная взрослость делового человека, который именно чувствует себя слишком взрослым, чтобы до гробовой доски оставаться восторженным школяром, дышать школьным воздухом и забывать себя в умственной экзальтации. Как восточный книжник, так и греческий философ могут показаться рядом с римлянином заучившимися детьми-вундеркиндами!» [22]. Эта непрестижность школярства сродни скорейшему изживанию детской неразумности из «безукоризненного» юноши Рима.
Литература для детей и подростков должна быть сугубо серьезной
Литература для детей и подростков если и существовала, то в совершенно иных формах, нежели те, что знакомы нам сегодня. Она могла быть сугубо серьезной, взрослой по стилю; философско-назидательный диалог – наиболее подходящая для нее форма. Ее существование трудно признать или отрицать – мы не можем «обнаружить» ее в свете наших представлений.
Вместе с тем анализ лишь некоторых фактов показывает неудовлетворенность древнеримских писателей имеющимися рамками литературы. Движение идей, связанных с категориями возрастов, жизни, взаимосвязи природы, общества и личности, направлялось в сторону детства, представавшего в ореоле безвозвратного «золотого века». Новая привычка беречь воспоминания о рождении и детстве – характерный знак этого движения.
1 Окончание. Начало: Развитие личности. 2004. № 1. С. 42–61.
- Луций Анней Сенека. Трагедии / Изд. подг. С.А. Ошеров и Е.Г. Рабинович. М., 1983. С.353.
- Там же. С. 253.
- Там же. С. 255.
- Там же. С. 262.
- Там же. С. 367–368.
- Там же. С. 368–369.
- Там же. С. 19. Кнабе Г. С. «Multi bonique» и «panel et validi» в Римском сенате эпохи Нерона и Флавиев // Древние цивилизации. Древний Рим. Вестник древней истории 1937–1997. М., 1997. С. 236–246. Луций Анней Сенека. Трагедии / Изд. подг. С.А. Ошеров и Е.Г. Рабинович. М., 1983. С. 128.
- Там же. С. 121.
- Там же. С. 138. Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию / Пер. с лат. С.А. Ошерова // Если хочешь быть свободным / Сенека, Честерфильд, Моруа. М., 1992. С. 19.
- Там же. С. 10.
- Там же. С. 18.
- Там же. С. 105.
- Там же. С. 17.
- Там же. С. 19.
- Там же. С. 7.
- Там же. С. 21,39.
- Там же. С. 38.
- Там же. С. 101.
- Аверинцев С.С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность». Два творческих принципа // Вопросы литературы. 1971. № 8. С. 43, 44.
«Развитие личности» // Для профессионалов науки и практики. Для тех, кто готов взять на себя ответственность за воспитание и развитие личности