 |  |
Авторизация
| Главная / Статьи / Archive issues / Развитие личности №2 / 2005 / Норов |
Личность в контексте культуры
Стр. «188—202»
Норов *
Мэтр был чудно одержимым
Употребляем это слово в широком смысле, как характер без негативного оттенка. Но размышляя о большом артисте, нельзя не помнить, что бытовые, обычные черты всегда второстепенны по сравненью с сущностью художника, ибо в моменты творчества он превращается в созданье высшего порядка – «мира не сего».
Наш мэтр был не только чудно «одержимым», но и настоящим воином и всю жизнь он вел «войну» – две битвы. Обе выиграл. Первая – обычная борьба за жизнь, за место в жизни, а вторая – битва за искусство и за истину в ней.
Счастье жизни – рисование с натуры
Но что значила для нашего художника борьба? То же, что и для других (хотя не всех!) при построении карьеры – неразборчивость, интриги, сделки с совестью, милая рептильность и нахрапистость, и фиглярство, околпачивание невежд, потаканье низкопробным вкусам? Разумеется, нигде и никогда . «Я всю жизнь работал словно каторжный!» – жаловался наш друг. Нелюбимая работа ради заработка. То профессор, то музейщик, то измученный художник книги… Ну, а то, что – «счастье жизни» (его слова!) – рисование с натуры – в промежутках между делом. Правда, даже ненавидя оформленье книг, мэтр выдавал шедевры. Правда, получить учителя, как он, для умного студента – счастье, правда, поиметь в сотрудниках музея гения – неслыханная роскошь. Но зато художнику от этого всего – беда.
Только в старости мэтр освободился для святого
Только в старости, сперва отторгнутый от заработка в книге, а затем и вовсе перестав работать ради денег, мэтр освободился для святого – начал рисовать не только «каждый день», но и помногу в день. Чага вспоминает: «Работа, прерываемая короткой прогулкой, продолжалась до вечернего чая. В это время ничто не должно было нарушать его сосредоточенности. Ничто не могло заставить его пожертвовать часом работы. Однажды, вынужденный отворить дверь, он одолжил большую сумму денег случайному посетителю – лишь бы скорее вернуться к прерванной работе (разумеется, ни денег, ни должника больше не видели)» [1].
Впрочем, счастье «рисованья для себя» вплоть до полученья пенсии было равнозначно переходу в нищету. Ну, а это пережить – ведь тоже битва. Но и в нищете художник не сломался, правда, здесь друзья и близкие немало помогли (особенно Л.А. ** ).
Ясно, что характер для подобных «битв» был нужен сильный. Сказанное, как и вся предшествующая жизнь как-то не стыкуются с пассажем Л.В. Чаги: «Мне представляется, что в молодом Митрохине какие- то инстинкты, желания, порывы были подавлены. Он родился болезненным, слабым, в патриархальной семье, где основой воспитания было послушание» [2].
Ну, какой же он «подавленный»?
Ну, какой же он «подавленный», если, обещая родичам, что поступит в железнодорожный, поступил в художественный вуз? Если столько лет учился, голодая и живя в условиях, похожих на тюремные (в той же «Ляпинке»)? Если преодолевая и нужду, и одиночество, вкалывая будто проклятый, но храня свое предназначенье, развивал талант и добивался истины?!
Волевая энергия художника
А ведь автор процитированного и сама однажды говорила о другом – о железной воле ее родственника. Муж мемуаристки Н.И. Харджиев писал о «волевой энергии» и «силе целеустремленности» художника [3]. Он же в интервью высказывался так: «Мы с Лидией Васильевной считаем, что в Дмитрии Исидоровиче Митрохине есть еврейская кровь. Он ведь из кантонистов [кантонистом был дедушка Егор Никитович Митрохин. – В.Ф. ]. В нем есть такая настойчивость, трудоспособность и не свойственная русским волевая дисциплина» [4].
Будучи настойчивым, маэстро в людях тоже уважал их мужество, их волю, силу жить. «Какая же сила и какая жизнь в этом великолепном художнике!» – пишет он о В.М. Конашевиче [5].
Скромность и достоинство
Но коль скоро мэтр не был слабым человеком, то не надо думать, что он был «Ноздревым». Был он не из тех, кто подчиняет соколиным взором, львиною осанкою и краснобайством, громогласием, «отвязностью», жестикуляцией. Он держался скромно, но с достоинством. А вот то, что некоторые принимали за застенчивость, вовсе таковою не было, а лишь проявленьем выдержки и сдержанности.
Он себя усовершенствовал. Куртуазность
Мэтр держался так, что было ясно: это и великий деятель (художник), и одновременно добрый и доступный человек. Справедливо замечание сотрудницы Музея книги ГБЛ*** Т.Д. Семенченко: «Он себя усовершенствовал во многих отношениях». Это так и было, ведь он не был выходцем из класса богатеев, с детства рафинированных и холеных. Почва, из которой он возрос, представляла среднее сословие, а частично даже низкое (бедняцкое). И работать должен был он не в одном художестве, но и культивировать себя. Ну, а нам – продуктам той, полублатной культуры – мэтр казался существом нездешним, принесенным к нам «машиной времени». Как сказала изучавшая искусство А. Брускетти **** Клара Пруслина, мы – его друзья-поклонники были им «убиты». А «убиты» были мы не только его творчеством, но и им самим – масштабом личности, стилем поведения (и здесь он был талант!), благородством духа. Наповал сражала нас его воспитанность аристократа и совсем уже неслыханная и невиданная куртуазность. Невозможно даже и представить, чтобы этот человек когда-нибудь сказал не просто грязное, но даже грубое словечко. Если бы такое сделалось, то, думаю, обрушились бы небеса… Он, по слову Чаги, «…почтальона или слесаря встречал и провожал так, словно это были действительные члены Академии. Никогда не произносил слова «морда»: у собаки – лицо, у кошки – лицо». Далее мемуаристка говорит, как у китаеведа Д.И. Алексеева хозяин дома и великий Мэй Ланьфан целых полчаса стояли у порога «в поклонах, почтительно пропуская вперед: гости – высокочтимого хозяина, хозяин – высокочтимых гостей» [6].
Мэтр мог всего лишь разговаривать, сидя слушать собеседника, но вот эти бытовые действия воспринимались как деяние артиста, хоть художник не играл здесь роль значительнейшей личности – он лишь ею был . Ощущая волны дружелюбия и расположенья старого художника, я воспринимал общенье с ним как некую обыденность. Но сознание того, что я общаюсь с Мастером , конечно, было.
Потребность помогать друзьям
В пору нашего знакомства мэтр уже прошел рубеж 80-ти лет. Ясно, что и 30 лет назад, тем более полсотни, психологически он был другим. Но важнейшие черты его, конечно, не менялись. Ну, хотя бы его capacitй – работоспособность «каторжанина». И, без всякого сомненья, ясность, точность, скрупулезность. Он и в 85 никак и ничего не забывал. Если что-то обещал, то выполнял «железно». Но предпочитал не обещать, а выдавать сюрприз – то какой-то неожиданный подарок, то любезность (вроде составленья для меня библиографии или предоставления возможности поговорить мне о моих делах с М.В. Алпатовым в его присутствии). Замечательно такое умонастроенье – помогать друзьям и часто молодым. Как тут не припомнить Гену Гладунова и, конечно, питерскую троицу – К.К. Юдина, П.М. Кондратьева и Криммера, не учившихся у мэтра в Академии (во ВХУТЕМАС'е), но друживших с ним, им направляемых, а фактически и обучаемых. Лет за несколько перед войной они общались с ним, куда-то уезжая, переписывались. Не только молодые, но и мэтр каждый раз взаимно делали отчеты обо всем содеянном, когда встречались вновь.
Мастер был прекрасным другом
Мастер был прекрасным другом – преданным и благородным. И друзей имел он много. (Что опровергает утвержденья иных мемуаристов о присущей ему замкнутости.) А пример ярчайшей дружбы – отношения его с К. Шутко. К. Шутко был чуть моложе (на один лишь год) и учился вместе с Дмитрием в училище. Он и будущий ваятель Сережа Мезенцев, очевидно, распознали дар товарища, ободряли, агитировали за ученье «на художника». Вместе Дмитрий и Кирилл отправились в Москву. Во второй столице дружба укрепилась, вместе изучали языки (три главнейших европейских; кстати, без их знания Д.И. Митрохин никогда бы не был тем, кем стал). Где учился этот друг, не знаю, но делом его жизни стала революция. (Я уже писал, чем этот студиозус занимался в уголках глухих Сокольников). С воцареньем большевизма этот друг поднялся на вершины власти – в кабинете у Иосифа Кровавого был министром, по-тогдашнему Наркомом по делам кино и радио (так мне говорил наш мэтр; с И. Джугашвили он сошелся в ссылке, как и с В. Ульяновым). Но, увы, такая близость не спасла. Мастер говорил: «Он надоел вождю». Одного моргания «отца народов » было предостаточно, чтоб «врага народа» расстреляли (если не были применены другие способы отправки в мир иной). Оказавшись в городе Алма-Ате, Мастер от Сергея Эйзенштейна кое-что узнал о завершении пути министра и одновременно автора сценария прославленного фильма *****. Его соавтором была жена (в прошлом революционерка-большевичка) С.Ф. Агаджанова. После ликвидации К. Шутко она стала автором единственным (видимо, фамилию соавтора убрали с титров). Каламбур, касавшийся товарища и мужа убиенного, по рассказу режиссера в пересказе графика, якобы звучал вот так: «Хватит с меня шуток!»… Но совсем иначе относился к происшедшему наш мэтр. Он не каламбурил, не поверил во «вражду» приятеля к народу и всю жизнь скорбел о нем (правда, странным образом, не прекращая верить в прогрессивность власти негодяев и убийц).
А когда ретивые ревнители красно-коричневой «морали» на собраньях нападали на хорошего художника и младшего товарища Д.И. Митрохина – С.Б. Юдовина за то, что он когда-то по заказу какого- то банкира копировал в гравюре еврейские орнаменты, то, по словам Д.И. Митрохина, ему «как одному из руководителей художников Союза» приходилось защищать его. (Но такие, как их называли, «чистки» не всегда бывали безобидны и могли закончиться не очень хорошо и для обвиняемого, и для «адвоката»).
От порыва – к действию
Непонимание маэстро тогдашней власти вело к противоречию его понятий и позиций. И плохо «стыковались » в его сознаньи «народность» и «величие» ее и страшные деянья, ею совершаемые. А уж уродства и жестокости чуть меньшего масштаба пронизывали все аспекты жизни той страны фактически от «А» до «Я». Ну, скажем, почему все выехавшие в эмиграцию, все до единого вдруг становились «Родины изменниками »? Почему им запрещалось посылать послания или писать о них (а если разрешалось, то в форме тявканья из подворотни)? И это в полной мере касалось двух друзей Д.И. Митрохина – Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова (как, впрочем, и других его друзей и близких). Кстати, мэтр не забывал те времена, когда на сборищах, в печати звучали призывы уничтожить их произведенья. Но настало время, и ушли сначала Н. Гончарова, а затем и М. Ларионов. В мае 1964-го Д.И. Митрохин читает о его кончине в некрологе еженедельника «Les lettres franзaises». Автор некролога Жорж (Georges) обращается к номенклатурному искусствоведу (приятелю Д.И.) М.В. Алпатову, а также к шефу ГТГ А. Лебедеву с просьбой сообщить России о кончине знаменитого художника, напечатать некролог в российской прессе. Что в таком «контексте» должен был бы совершить «нормальный», патентованный «совок» (советский гражданин)? Как же! – гневно осудить такую «провокацию зарвавшегося буржуа» или хотя бы не придать ей ни малейшего значенья. Но послушный гражданин Д.И. Митрохин почему-то делает наоборот: не находит себе места и не знает, как же сообщить об обращении Жоржа адресатам. А загвоздка в том, что сам он не выходит из дому, но и телефона у маэстро нет. Все же дело удается: с уличного телефона Лидия Андревна дозвонилась дочери и ее мужу, ну, а те дозваниваются до М.В. Алпатова. Только результат усилий – нулевой, ибо даже представителю «декоративной знати» академику М.В. Алпатову никогда бы не позволили «крамолу». При очередном свидании Мастер пересказывает всю эту историю и кается: «Да, надо подавлять в себе такие побужденья!»
«Жадность» до людей
Как мы видели, у Мастера бывали разные друзья – сверстники-друзья, друзья-учителя, друзья-ученики… Но было множество знакомых. Ныне о таких, как он, нередко говорят: контактный человек. Если посетитель был маэстро интересен, то ни возраст, ни его безвестность, ни национальность не могли препятствовать знакомству. Но вот если интерес был нулевой, то, по слову Лидии Андреевны, в разговоре с ним он или молчал, или поддакивал весьма нетерпеливо, ожидая, чтобы тот быстрей ушел.
Щедрость, доброжелательность и широта
Помню, был я поражен сужденьем одной дамы (близкого мне друга): я ей показал на фотографии маэстро, а она воскликнула: «О, да он недобрый человек!» Что же, может быть, что доброта и не лежала на поверхности артиста, как это бывает у других людей. Только вот недобрым я б его не называл. Ну, к примеру, это был большой доброжелатель. А ведь доброжелательность есть свойство доброты. Но была еще и эта непостижимая для нашего полублатного «социума» митрохинская куртуазность. В ней он был зело приветлив, мил и даже ласков. Были и черты, похожие на доброту, – щедрость и большая широта. Щедро он дарил свои рисунки – маленькие по своим размерам, но великие по их художественной силе. А когда речь заходила о продаже-купле, никогда не дискутировал, не торговался. Соглашался он с ценой любой (думаю, обычно низкой), если вещи покупал музей. Как он низко оценил свои работы для их выставки-продажи, было сказано. Не оценивал свои гравюры для художественной лотереи, полагаясь на ее организаторов. (В то же время, как рассказывал Фролов, очень уж несильные рисунки Кукрыниксов в той же лотерее были снабжены суровым предписаньем: «Не дешевле 100 рублей!») Когда Л. Больц ****** просил его продать работы, мэтр просто отдавал их этому не бедному любителю. А демократизм, доступность мэтра – это тоже ипостаси доброты.
Он не горевал, когда его работы крали
Не особенно он горевал в тех случаях, когда его работы крали. Чага вспоминала, что на выставке в Промграфике «<…> исчез один из лучших рисунков («Стулья »). Однако художника нисколько не опечалила ни эта пропажа, ни последующая (на выставке в Доме литераторов исчезли 16 алма-атинских пейзажей)» [7]. Узнав об этом, Д.И. Митрохин рассказал, что Замирайло, когда на выставке украли его рисунок, потребовал догнать воришку и привести его, чтобы он мог его … расцеловать – в благодарность за такую сильную любовь к его искусству! Ну, а если так воспринимал такое его друг, то не станет горевать и он.
Он не реагировал на дряней
Человечество однако же художник разделял на две большие категории: на людей обыкновенных и – на дряней. Но к последним относился философски и берег себя. Не ругался, не стенал, а только констатировал факт кражи у него каким-то Гинсбургом очень дорогой ему и очень редкой книги Clemenceau «Au pied du Sina п » с автолитографиями столь любимого им А. Тулуз-Лотрека. Мэтр купил ее совсем случайно; говорил, что не случайно приобресть такую мог бы только генерал (благо, если бы того желал). Воспринимал жестокосердьем рока то, что дряни шесть раз грабили его квартиру в заблокированном Питере. Дряней много, если все их действия переживать, то не хватит времени на жизнь.
А вот глупость человеческая его нервировала
Неприятностей всегда было немало, но художник их умел «не замечать». Даже он пытался «…усвоить пантагрюэлический взгляд на дела мира сего: не жалеть о вещах проходящих, но наблюдать их со стороны весело и спокойно». Но уж это ему вряд ли удавалось и он признавался: «Это очень трудно. Глупости человеческой нет предела …» [выделено нами. – В.Ф .] [8]. Это уже крик души.
Мэтр умел владеть эмоциями и держать себя в узде.
Ежели работа по заказу не была ему приятна, Мастер заставлял себя увлечься и найти в ней что-то интересное: «Делаю обложки для вовсе не интересных мне книг, и в этой работе стараюсь найти себе радость», – пишет П. Эттингеру из Алма-Аты (письмо от 15.09.43) [9].
Болтунам и теоретикам предпочитал художников работников
Все-таки настраивал себя он на хорошие эмоции, не был мизантропом и отделял все плевелы от зерен. «Наше изумительное время [война. – В.Ф. ] так ясно отделило настоящих людей от пошлых манекенов», – писал он в 1942 году П. Эттингеру [10]. Разумеется, он не любил прохвостов, прохиндеев, болтунов. В письме к П.М. Кондратьеву от 20 февраля 1946 года он пишет о романе «Мanette Salomon» («Манетт Саломон» братьев Гонкур), где описаны такие типы художников: «художники- болтуны и паяцы, и теоретики, художники-практики-работники» [11]. Ясно, какой из этих типов предпочитал наш мэтр.
В людях он ценил достоинство, спокойствие, разумность, простоту, хороший тон. Описывая встречи с иностранными художниками, мэтр пишет П. Эттингеру: «…Марке ******* понравился мне своею сдержанностью и молчаливостью», – а о Франсе Мазереле: «Произвел хорошее впечатление своим простым и искренним тоном» [12].
Мастер восхищался многими художниками
Мастер человеком был весьма чувствительным, и за внешней сдержанностью, думаю, скрывалась страстная натура. (Видимо, он и любовником был страстным!) Но умел он, хоть и сдержанно, радоваться, восхищаться, приходить в состояние восторга. Восхищали люди, восхищали и произведения искусства, ну, и вообще все доброе. Нереально перечислить всех художников, какими мэтр увлекался, каких ценил или любил, каким он подражал, и у каких учился. Видимо, их были сотни. И одним из них был Пабло Пикассо – «наиболее живой из всех ныне живущих!», по его словам. Изумительно он знал литературу, был неравнодушен к музыке. Он любил поэму Г. Берлиоза «Осужденье Фауста». Ж. Оффенбаха почитал за гения. И советовал: «Сходите обязательно на оперетту «Сказки Гофмана», «когда ее поставят». Вспоминал, как слушал Клода Дебюсси. В Питере (еще до революции) галл великий на рояле музицировал в редакции журнала «Аполлон». Много раз он вспоминал В. Ребикова – своего знакомого и эмигранта, – и его оперу с названьем «Ёлка», на Руси когда-то знаменитую.
Образованность и знанье языков
В атмосфере триумфального невежества и тупости, в коей это общество успешно двигалось к «высотам коммунизма», тот «осколок прошлого», каким был мэтр, не мог не поражать воображенье молодого друга и не только гениальностью своею как художника, но и небывалой эрудицией, культурой, знаньем. Ежели хваленая советская система «минобраза» не умела научить единственному неродному языку в средней школе вкупе с институтом, то наш мэтр знал три главных языка Европы, понимал прекрасно итальянский и испанский, а вдобавок чешский, польский. Чага-младшая шутливо говорила: «Если Д.И. напряжется, то переведет с любого языка!» На моих глазах читал, переводил практически со всех мной перечисленных. Но, конечно, в совершенстве он владел французским, в молодости зарабатывал на хлеб насущный переводами для «Утра» (харьковской газеты).
Если вспомнить, как нам забивали головы повествованьями о всяческих невеждах-бездарях, то становится понятной неожиданность рассказа Мастера о том, что Вячеслав Иванов жив и служит в Ватикане – библиотекарем. (Боже, в Ватикане – в этаком «гнезде осином антикоммунизма»! До чего же «не подкован» был сей «гражданин художник», если он не осуждал собрата по искусству, не порвавшего с таким «гнездом»).
Или Мастер вспомнил о неведомом у нас Р. де Гурмоне (Remy de Gourmont) – выдающемся писателе, поэте- символисте, теоретике, издателе, о множестве ценнейших книг, им сочиненных, о его жизни образе ночном… Или, листая иной раз журнал из Франции, мог сказать о фото озера в горах: «Вот любимые места Альфонса Ламартина»!.. Все, конечно, здесь упомянуть немыслимо – не хватит места.
Почитание французской прозы и поэзии
Да, наш мэтр, не будучи филологом, отличался «…превосходным знанием поэзии французской [добавлю, что и прозы тоже. – В.Ф.]. Наиболее почитаемыми французскими поэтами были Вийон, Бодлер, Кро, Лафорг, Рембо, Маларме, Аполлинер, Сандрар». Это утверждение Н. Харджиева [13].
Когда у нас издали в переводе два тома «Дневников» братьев Гонкур, Мастер попросил меня ему их принести. Он читал их с интересом и жалел, что издано так мало, ведь в Монако они были изданы в 22-х томах!..
Критика его бывала справедливой
Восхищаясь гениями и талантами, мэтр, я думаю, был недоволен тем, что бездари и неучи так верховодили в искусстве и в культуре в целом (как же тут не припомнить тех анекдотичных визирей культуры?!). Сурис называл маэстро человеком, наделенным «трезвым, холодноватым, колким умом» [14]. Но Арбенина писала: «Дмитрий Исидорович иногда говорил о людях насмешливо, но очень мягко и беззлобно» [15]. Я же нахожу, что если он критиковал кого-то, то такая критика бывала справедливой. Но зато он не щадил свои работы и критиковал их очень строго (и как мне казалось, незаслуженно). Правда, иногда он мог сказать о них, как о чужих: «Да, честная работа!»
Щеголь в молодости, в старости – аккуратист
Мастер хорошо держался и всегда следил за внешностью. Взоры дам в нем отмечали элегантность. Не был чужд он некоторого щегольства (разумеется, не в старости). Он носил пенсне (и лишь поздней – очки) и галстук-бабочку. К. Рождественский рассказывал, как в 1920-е он впервые встретил Мастера: «Открывается дверь Академии, и выходит Д.И. Митрохин в элегантном пальто и в котелке!» Когда Чага рассказала это мэтру за день до его кончины, то художник рассмеялся и сказал: «Представь – вокруг все в шинелях, ватниках, валенках, а мы с В.М. Конашевичем, – тут он лихо дотронулся до воображаемого козырька [котелка. – В.Ф. ], – в котелках!» [16]. На рисунке 22-го года, сделанном П.И. Нерадовским, он – в сюртуке старинного покроя с высоким большим воротом, в пенсне, тщательно причесанный, с завитком волос, очень довольный собой и с улыбкой на устах. Кстати, Д.И. Митрохину нравился именно этот рисунок, а не его литографированное повторенье, которое было помещено в альбоме- монографии того же года. П.И. Нерадовский впервые сделал литографию и поэтому в ней у него «все и разъехалось» (слова Д.И. Митрохина). В наше время, в 1960-е, когда из дома он не выходил, принимал он всех нас выбритым (если же из-за болезни он не смог побриться, то бывал смущен и извинялся), был одет в костюм хороший, иногда его менял. По словам Л.А., в месяц ему нужно было «30 чистых носовых платков» (то есть каждый день – платок). Кстати, мой рассказ об электробритвенном приборе Мастер выслушал внимательно и задавал вопросы. Заменить же бритву безопасную на электрическую отказался. Для больного старца сей эксперимент явился бы немалым стрессом.
Распорядок жизни подчинялся главной цели – рисованью
Если б Провиденье одарило Мастера не только поразительным талантом, но и незначительным богатством или хотя бы материальной независимостью, то, конечно, он не стал бы заниматься службой – только бы и услаждал себя любимою работой. Так оно и было в дни, когда он был свободен от занятий службы. Ну, а дома, где он в эти дни бывал, распорядок жизни строго подчинялся его главной цели – рисованью. Центром жизни дома и субъектом распорядка был он сам – мягкий, тихий, скромный человек, но одновременно и хозяин, около которого и для которого и протекала жизнь. В воспоминании А. Шмидт описан быт на улице Большой Пушкарской в Ленинграде: «Самым характерным в этом доме была тишина. Тишина и порядок. Для каждого дела свой час. Определенные часы для работы, для прогулок, для завтрака и обеда, для вечернего отдыха. Этот порядок свято соблюдала Алиса Яковлевна [жена Д.И. – В.Ф. ]» [17].
Быт на Беговой
Быт московский, в домике на Беговой, описан у Л. Чаги. Когда мэтр приехал из Алма-Аты, и по недоразуменью на вокзале не был встречен и приехал сам, то в минуты первые же проявил характер. Он сидел спокойно рядом с чемоданом. «…На наши взволнованные возгласы ответил, что не любит вокруг себя суеты. И суеты больше никогда не было. Наша жизнь подчинялась расписанию Дмитрия Исидоровича. Завтрак в девять, обед в час, чай в шесть часов. Вставал Дмитрий Исидорович и летом, и зимою в семь, до завтрака тщательно приводил в порядок себя и свою комнату. Работа, прерываемая короткой прогулкой, продолжалась до вечернего чая. В это время ничто не должно было нарушить его сосредоточенности. Ничто не могло заставить его пожертвовать часом работы» [18]. Добавлю, что позднее, на Скаковой, мэтр вставал уже и в восемь, и, по слову Лидии Андреевны, даже в девять (следовательно, завтрак несколько отодвинулся во времени), а после обеда позволял себе прилечь поспать.
Строгий распорядок, нужный мэтру, устанавливался как бы сам собой. Ведь и жена его, и позже его родственница добровольно брали на себя весь груз домашнего хозяйства, полностью освобождая Мастера от бытовых забот. Только у Алисы Яковлевны, скорей всего, была домашняя работница, а вот Лидии Андреевне никто не помогал. А на Скаковой Л.А. освободила старенького Мастера уже и от уборки его комнаты. Это она быстро делала сама, пока мэтр находился в ванной.
Щепетильность
Все же отклонений от режима Мастер не любил. Лидия Андреевна рассказывала, что однажды опоздала с ужином минут на 20. Это мэтра не устроило, и ужинать он отказался. Вообще, когда художник был хоть чем-то недоволен, он нисколько не боялся недовольство проявить. Так, когда из-за плохого зренья Мастер захотел попробовать читать при помощи очков особых, коих в нашем просвещенном государстве не было, родственница младшая, не говоря ему, адресовалась к Л. Больцу, который их (очки) немедленно прислал. Но маэстро был рассержен: «Ах, бедный-бедный Больц!» Наскоро надев и сняв очки, сказал: «Они мне не подходят!»
Но зато всю жизнь (за исключеньем старости) Мастер был кормильцем. И не только собственной семьи. В молодости помогал родителям, а позднее много лет – своей сестре. С благодарностью Марья Исидоровна говорила: это помогло ей дать образованье детям.
Рационализм в питании
Пищу мэтр ел простую, без деликатесов, но вкусную, полезную. Лидия Андреевна рассказывала: «Дм. И-ч ест довольно много сыра. На ужин – чай или кисель, творог, сыр. Любит яйца, ест в неделю два яйца. Один раз в неделю – из цыпленка суп. Дм. И-ч говорит: “Он вливает в меня силы”. Любит крепкий чай. И стаканчик [рюмочку. – В.Ф. ] вина [сухого. – В.Ф. ] – “оно вселяет бодрость”». Но после болезни в 1965-м появилось новое меню. Утром – геркулесовая каша, на второе днем – котлеты из курятины парной с гарниром. Сок лимона с сахарным сиропом дважды в день и один раз – апельсина сок. Много месяцев подряд Д.И. ел лишь это, говоря, что эта пища ему очень помогает.
«Он не нуждался <…> в дачном кислороде»
Н.И. Харджиев писал: «Меня всегда изумляли его неизменная, чуть саркастическая сдержанность, его умная немногословность и особенно его пренебрежительное отношение к комфорту. В этом он сходствовал с Боннаром, говаривавшем, что жизнь художника должна быть героичной». И еще: «Этого человека окружала собственная микроатмосфера. Он не нуждался ни в дачном кислороде, ни в каких бы то ни было развлечениях. Ему была нужна только внутренняя тишина – самая прочная основа для работы художника» [19]. Но что очень тяжело переносил художник и от чего много страдал большую часть всей жизни – это холод. Об ужасном холоде в блокадном Ленинграде знаем.
Но и в довоенной жизни мэтр от холода немало настрадался. Он болел, не мог работать. Нужно почитать то, что он писал об этом друзьям, чтобы знать, как это было. Хорошо, что в старости глубокой в их квартире, что на Скаковой, было и комфортно, и тепло.
Был он человеком тихим. Говорил негромко, и ходил неслышно. «<…> Дверь открывалась, и неслышным шагом выходил Дмитрий Исидорович», – вспоминала довоенного Д.И. Митрохина А. Шмидт [20].
Тишина – условие для творчества
Даже в старости, когда так сильно был ослаблен его слух, не любил он громкой речи. Мы с ним говорили тихо, приближаясь к его уху. Тишина – наперсница его раздумий и бесед с натурой и его бесед с друзьями, посетителями. И ценил ее он чрезвычайно. Ненавидел всякий шум. Вот как он описывал шумы, летевшие в его квартиру в Ленинграде: «Вокруг меня – 5 громкоговорителей и 3 патефона. А стенки и потолки – так тонки и плохо устроены! А вокруг такие закоренелые убийцы тишины! Бывают дни полной потери работоспособности » (письмо к П. Эттингеру от 24.02.41) [21]. А вот московское письмо к Евлахову с преображенной Беговой – в новой ипостаси «авеню советского»: «Сижу у себя. В окна – шум от бесконечных грузовиков. Они завывают, скрипят, стучат, ноют, свистят, громыхают, урчат, гудят, рычат, фыркают, мычат, шипят, дребезжат, визжат, захлебываются выхлопами-выстрелами» (письмо от 17.08.59) [22]. Это уже не просто ламентация, но и попытка одолеть отвратное созданием художественного текста. Помню, был на Скаковой какой-то супермен, летом музыку «врубал» с чудовищною громкостию, а на просьбы сделать тише, отвечал: «Закройте ваши ушки!» Кстати, в доме мэтра не держали телевизора, радио он никогда не слушал якобы из-за мешающего шума в его ушах; очень редко делал исключенье (например, для передачи, посвященной С.Т. Рихтеру, или для поэмы Г. Берлиоза «Осужденье Фауста»).
Интернационалист
Мастер не был никогда подвержен (переставшему отныне быть позором) глуполюбству к ксенофобии, национализму и нацизму. Он, наоборот, с какой-то детской гордостью поведал о приятельстве его семьи с армянами. Началось оно с отца Д.И. Митрохина – он был отдан в 10 лет на услужение купцу – этническому армянину. Видимо, армяне, с коими потом дружила вся семья, были неплохие люди. Улыбаясь, мэтр говорил, что ему немало нравились армянские мелодии. А особенно любил он песню «Ласточка» и, как помнится, напел ее мотив.
Любил животных
Все на той же Скаковой у стариков был Пус – кот с таким вот редким именем. Иногда он приходил к хозяину, Мэтр брал питомца на колени и слегка его поглаживал. Все семейство удивляла поразительная чуткость Пуса. Вдруг он начинал мяукать. Почему и отчего? Никого ведь нет и ничего не слышно. А оказывается, через дверь закрытую, на третьем этаже он услышал (или почувствовал?), что внизу в дом входит Лидия Андревна, открывает ящик, смотрит почту. «Ведь у нас не выпускают книг о кошках, книг о том, чем на- до их кормить и как лечить, и как воспитывать. У французов целые библиотеки книг «кошачьих». И как много рисовали кошек их [французские] художники! Вот Э. Мане, к примеру, сделал множество рисунков, это издавали много раз…». Но и сам художник много рисовал приятеля. Несколько позднее в доме жили хомячок и спаниелька золотистая.
Он не верил в жизнь загробную
В наши дни, когда безжалостные разорители церквей, гонители религии и верующих – коммунисты – дружно повалили в храмы, крестятся, стоически выстаивают службы, истово держа в руках (конечно, в правых!) свечки, Мастер, будь он жив, там, рядом с ними не стоял бы. Был он убежденный атеист и, конечно же, не «флюгер» и не «холуеметр». Как-то мы заговорили об Италии. «Греция, Италия – вот колыбель культуры европейской. И оттуда – все хорошее и все плохое, в том числе и христианство. Что быть может хуже, более жестоко? Христианство очень скоро превратилось в отвратительный спектакль с кострами, с инквизицией и проч.». Показывая мне «Немецкие летучие картинки», мэтр сообщил, что многие из них были направлены против папистов, пап. О Х. Гольбейне говорил: «В портретном жанре это был великий мастер, а в религиозных композициях он не узнаваем, иногда же просто глуп!» Мэтр, разумеется, не верил в жизнь загробную. «Что там? Холод, мрак, бездействие. Все то, что я ненавижу», – говорил он [23]. А любил он труд, работу, действие и жизнь земную…
* Глава из рукописи книги В.Ф. Федорова «Митрохин. Искусство. Личность. Заметки друга», посвященной Дмитрию Исидоровичу Митрохину – выдающемуся российскому графику (1883 – 1973).
** Л.А. и Л.В. Чага – Лидия Андреевна и Лидия Васильевна, мать и дочь – родственницы Д.И. Митрохина.
*** ГБЛ – Государственная библиотека СССР имени Ленина.
**** Брускетти Алиса Яковлевна – жена Д.И. Митрохина.
***** Прославленный фильм – «Броненосец “Потемкин”»
****** Больц Лотабар – министр иностранных дел ГДР.
******* Альбер Марке (1875–1947) – французский художник.
- Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания: Сборник / Сост. Л.В. Чага. Л., 1986. С. 403.
- Там же. С. 408.
- Там же. С. 389.
- Харджиев Н.И. Статьи об авангарде: В 2 т. М., 1997. Т. 1. С. 368.
- Конашевич В.М. О себе и своем деле. М., 1968. С. 417.
- Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания: Сборник / Сост. Л.В. Чага. Л., 1986. С. 404.
- Там же. С. 413.
- Там же. С. 141.
- Там же. С. 199.
- Там же. С. 195.
- Государственный Русский музей. Сектор рукописей. Ф. 146 П.М. Кондратьева. Ед. хр. 2. Л . 6.
- Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания: Сборник / Сост. Л.В. Чага. Л., 1986. С. 168, 169.
- Там же. С. 399.
- Советская графика 73: Сб. статей / Ред кол. Д.А. Шмаринов и др. М., 1974. С. 82.
- Книга о Митрохине. Статьи. Письма. Воспоминания: Сборник / Сост. Л.В. Чага. Л., 1986. С. 381.
- Там же. С. 417.
- Там же. С. 370.
- Там же. С. 402, 403.
- Там же. С. 400.
- Там же. С. 371.
- Там же. С. 191.
- Там же. С. 100.
- Там же. С. 414.
«Развитие личности» // Для профессионалов науки и практики. Для тех, кто готов взять на себя ответственность за воспитание и развитие личности